Неточные совпадения
В канаве бабы ссорятся,
Одна кричит: «Домой идти
Тошнее, чем на каторгу!»
Другая: — Врешь, в моем дому
Похуже твоего!
Мне старший зять ребро сломал,
Середний зять клубок украл,
Клубок плевок, да дело в том —
Полтинник был замотан в нем,
А младший зять все нож берет,
Того гляди
убьет,
убьет!..
Удары градом сыпались:
—
Убью! пиши к родителям! —
«
Убью! зови попа!»
Тем кончилось, что прасола
Клим сжал рукой, как обручем,
Другой вцепился в волосы
И гнул со словом «кланяйся»
Купца к своим ногам.
В среде людей, к которым принадлежал Сергей Иванович, в это время ни о чем
другом не говорили и не писали, как о Славянском вопросе и Сербской войне. Всё то, что делает обыкновенно праздная толпа,
убивая время, делалось теперь в пользу Славян. Балы, концерты, обеды, спичи, дамские наряды, пиво, трактиры — всё свидетельствовало о сочувствии к Славянам.
Так точно думал мой Евгений.
Он в первой юности своей
Был жертвой бурных заблуждений
И необузданных страстей.
Привычкой жизни избалован,
Одним на время очарован,
Разочарованный
другим,
Желаньем медленно томим,
Томим и ветреным успехом,
Внимая в шуме и в тиши
Роптанье вечное души,
Зевоту подавляя смехом:
Вот как
убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет.
Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом,
Иль сатаническим уродом,
Иль даже демоном моим.
Онегин (вновь займуся им),
Убив на поединке
друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в бездействии досуга
Без службы, без жены, без дел,
Ничем заняться не умел.
Потом вновь пробился в кучу, напал опять на сбитых с коней шляхтичей, одного
убил, а
другому накинул аркан на шею, привязал к седлу и поволок его по всему полю, снявши с него саблю с дорогою рукоятью и отвязавши от пояса целый черенок [Черенок — кошелек.] с червонцами.
А на
другой день прослышали мы, что Алену Ивановну и сестрицу их Лизавету Ивановну топором
убили, а мы их знавали-с, и взяло меня тут сумление насчет серег, — потому известно нам было, что покойница под вещи деньги давала.
— Слушай, Разумихин, — заговорил Раскольников, — я тебе хочу сказать прямо: я сейчас у мертвого был, один чиновник умер… я там все мои деньги отдал… и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я и
убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там видел еще
другое одно существо…. с огненным пером… а впрочем, я завираюсь; я очень слаб, поддержи меня… сейчас ведь и лестница…
— Сильно подействовало! — бормотал про себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него есть
друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У меня есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он
убил, то он еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим человеком еще может быть. Ну, что с вами? Как вы себя чувствуете?
И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я
убил; не столько деньги нужны были, как
другое…
Кажется бы,
другой раз
убил, если б очнулась!
— Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо
убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы
другого выхода не было?
А Миколка намахивается в
другой раз, и
другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара
убить.
Как донской-то казак, казак вел коня поить,
Добрый молодец, уж он у ворот стоит.
У ворот стоит, сам он думу думает,
Думу думает, как будет жену губить.
Как жена-то, жена мужу возмолилася,
Во скоры-то ноги ему поклонилася,
Уж ты, батюшко, ты ли мил сердечный
друг!
Ты не бей, не губи ты меня со вечера!
Ты
убей, загуби меня со полуночи!
Дай уснуть моим малым детушкам,
Малым детушкам, всем ближним соседушкам.
— Пожалуй —
убьют, — сказали за плечом Самгина,
другой голос равнодушно посоветовал...
— Говорите прямо: сами вы
убили ее, или же кто-то
другой, наведенный вами? Ну-с?
Он слышал: террористы
убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, — но все, о чем кричала она, произошло в прошлом, при
другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог думать ни о чем, кроме себя и Марины.
— Одного ингуша —
убили,
другого — ранили, трое остальных повезли раненого в город, в больницу и — пропали…
— Пожалуй, я его… понимаю! Когда меня выгнали из гимназии, мне очень хотелось
убить Ржигу, — помните? — инспектор. Да. И после нередко хотелось… того или
другого. Я — не злой, но бывают припадки ненависти к людям. Мучительно это…
«
Убил. Теперь меня
убьет», — подумал Самгин, точно не о себе; в нем застыл
другой страх, как будто не за себя, а — тяжелее, смертельней.
— Я говорю Якову-то: товарищ, отпустил бы солдата, он — разве злой? Дурак он, а — что убивать-то, дураков-то? Михайло —
другое дело, он тут кругом всех знает — и Винокурова, и Лизаветы Константиновны племянника, и Затесовых, — всех! Он ведь покойника Митрия Петровича сын, — помните, чай, лысоватый, во флигере у Распоповых жил, Борисов — фамилия? Пьяный человек был, а умница, добряк.
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые руки зеленого цвета с красными ногтями, на одной — шесть пальцев, на
другой — семь. Внизу пред ними, на коленях, маленький человечек снял с плеч своих огромную, больше его тела, двуличную голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В руки твои предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он
убил бога.
Но их
убивало сознание, что это последнее свидание, последний раз, что через пять минут они будут чужие
друг другу навсегда. Им хотелось задержать эти пять минут, уложить в них все свое прошлое — и — если б можно было — заручиться какой-нибудь надеждой на будущее! Но они чувствовали, что будущего нет, что впереди ждала неизбежная, как смерть, одна разлука!
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией о любви на срок! — с нетерпением перебила она. — Я очень несчастлива, у меня не одна эта туча на душе — разлука с вами! Вот уж год я скрытничаю с бабушкой — и это
убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я думала, что на днях эта пытка кончится; сегодня, завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим
друг другу свои мысли, надежды, цели… и…
— Но передать князю Сокольскому я тоже не могу: я
убью все надежды Версилова и, кроме того, выйду перед ним изменником… С
другой стороны, передав Версилову, я ввергну невинных в нищету, а Версилова все-таки ставлю в безвыходное положение: или отказаться от наследства, или стать вором.
Не все, однако, избавились и от гибели: один матрос поплатился жизнью, а двое искалечены. Две неприкрепленные пушки, при наклонении фрегата, упали и
убили одного матроса, а двум
другим, и, между прочим, боцману Терентьеву, раздробили ноги.
Едешь как будто среди неизмеримых возделанных садов и парков всесветного богача. Страстное, горячее дыхание солнца вечно охраняет эти места от холода и непогоды, а
другой деятель, могучая влага, умеряет силу солнца, питает почву, родит нежные плоды и…
убивает человека испарениями.
— Об этом мы еще поговорим после, Сергей Александрыч, а теперь я должен вас оставить… У меня дело в суде, — проговорил Веревкин, вынимая золотые часы. — Через час я должен сказать речь в защиту одного субъекта, который
убил троих. Извините, как-нибудь в
другой раз… Да вот что: как-нибудь на днях загляните в мою конуру, там и покалякаем. Эй, Виктор, вставай, братику!
В
другом лагере
убивают при помощи слов противоположных.
Лицемерно делать вид, что мы сами никогда не насилуем и не
убиваем и не способны насиловать и
убивать, что
другие несут за это ответственность.
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят
друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну,
убить его, а?
— Оно, впрочем, так и было, тут и угадывать было нечего. Но не подумалось ли тебе тогда и то, что я именно желаю, чтоб «один гад съел
другую гадину», то есть чтоб именно Дмитрий отца
убил, да еще поскорее… и что и сам я поспособствовать даже не прочь?
— А помнишь ли, как я к тебе тогда в
другой раз пришел, в полночь? Еще запомнить тебе велел? Знаешь ли, для чего я входил? Я ведь
убить тебя приходил!
Будь
другой случай, и Митя, может быть,
убил бы этого дурака со злости, но теперь он весь сам ослабел как ребенок.
Да, действительно, подозрение важное, и во-первых — тотчас же колоссальные улики, его подтверждающие: один
убивает и берет все труды на себя, а
другой сообщник лежит на боку, притворившись в падучей, — именно для того, чтобы предварительно возбудить во всех подозрение, тревогу в барине, тревогу в Григории.
— Не виновен! Виновен в
другой крови, в крови
другого старика, но не отца моего. И оплакиваю!
Убил,
убил старика,
убил и поверг… Но тяжело отвечать за эту кровь
другою кровью, страшною кровью, в которой не повинен… Страшное обвинение, господа, точно по лбу огорошили! Но кто же
убил отца, кто же
убил? Кто же мог
убить, если не я? Чудо, нелепость, невозможность!..
Но так как подсудимый уверяет, что
убил не он, то, стало быть, должен был
убить Смердяков,
другого выхода нет, ибо никого
другого нельзя найти, никакого
другого убийцы не подберешь.
Если же могли почувствовать боль и жалость, что человека
убили, то, конечно, уж потому, что отца не
убили:
убив отца, не соскочили бы к
другому поверженному из жалости, тогда уже было бы иное чувство, не до жалости бы было тогда, а до самоспасения, и это, конечно, так.
С
другой стороны, такая статья-с, как только сейчас смеркнется, да и раньше того, братец ваш с оружьем в руках явится по соседству: «Смотри, дескать, шельма, бульонщик: проглядишь ее у меня и не дашь мне знать, что пришла, —
убью тебя прежде всякого».
Если бы даже и обвинили его, то непременно сочли бы, что он из
другого какого-нибудь мотива
убил.
— Не надоест же человеку! С глазу на глаз сидим, чего бы, кажется, друг-то
друга морочить, комедь играть? Али все еще свалить на одного меня хотите, мне же в глаза? Вы
убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил.
А вот именно пойдет в
другой раз
убить барина и в
другой раз унести уже унесенные деньги.
О, вы еще увидите: я сделаю, я доведу-таки до того, что и он бросит меня для
другой, с которой легче живется, как Дмитрий, но тогда… нет, тогда уже я не перенесу, я
убью себя!
Что же до всех этих трактирных криков во весь этот месяц, то мало ли раз кричат дети али пьяные гуляки, выходя из кабаков и ссорясь
друг с
другом: „Я
убью тебя“, но ведь не
убивают же.
—
Убьет как муху-с, и прежде всего меня-с. А пуще того я
другого боюсь: чтобы меня в их сообществе не сочли, когда что нелепое над родителем своим учинят.
— Чтоб
убить — это вы сами ни за что не могли-с, да и не хотели, а чтобы хотеть, чтобы
другой кто
убил, это вы хотели.
— То-то и есть, что в уме… и в подлом уме, в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг на публику. —
Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. —
Друг пред
другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает
другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
Едва он перешел на
другую сторону увала, как наткнулся на мертвого зверя. Весь бок у него был в червях. Дерсу сильно испугался. Ведь тигр уходил, зачем он стрелял?.. Дерсу убежал. С той поры мысль, что он напрасно
убил тигра, не давала ему покоя. Она преследовала его повсюду. Ему казалось, что рано или поздно он поплатится за это и даже по ту сторону смерти должен дать ответ.
Раньше я несколько раз пытался расспрашивать Дерсу, при каких обстоятельствах он
убил тигра, но гольд упорно отмалчивался или старался перевести разговор на
другую тему, а сегодня мне удалось выпытать от него, как это случилось.
Как ни старались мы избежать бродов, нам не удалось от них отделаться. Но все же заметно было, что они становились реже. Через несколько километров река разбилась на протоки, между которыми образовались острова, поросшие тальниками. Тут было много рябчиков. Мы стреляли, но ни одного не могли
убить: руки дрожали, не было сил прицеливаться как следует. Понуро мы шли
друг за
другом и почти не говорили между собой.